Как я все узнала
Однажды я случайно, из найденного дома старого письма, узнала, что я приемная.
Меня зовут Марина, мне 30 лет. У меня замечательный муж и обожаемый сыночек — ему скоро четыре года. В 21 год я случайно, из найденного дома старого письма, узнала, что я приемная. Помню, что дня три не могла в это поверить. Маму спросить у меня язык не поворачивался, а папа умер, когда мне было 19 лет. Я перерыла весь дом, достала все фотографии и старые открытки. Получалось, что до пяти лет обо мне ничего не было. Пересмотрела по-новому свои детские воспоминания. А я помню очень много — с двух с половиной лет или даже раньше. Помню мать, отца (какого-то дядю Юру) и братика, больницу, детский дом, как мне меняли имя в пять лет. Есть и другие не очень веселые воспоминания. Например, как отец за матерью с ножом носился, и мы с братом Колей прятались под столом, как мать в ванной смывала кровь с руки, как она плакала, а мы с Колей ее с двух сторон утешали, как мы полезли за игрушкой и выпали из окна второго этажа, и я при этом сломала ногу. Мне было два с половиной года, брату — полтора. В больнице я лежала одна во взрослом отделении и очень боялась, когда старики в моей палате ночью храпели.
После этого родителей лишили родительских прав, брата, как я теперь знаю, отправили в дом ребенка, а меня после больницы, где я пробыла полгода, — в детский дом. За это время у нас родилась сестра Людмила (сестру я никогда не видела). Ее сразу отправили в тот же дом ребенка, что и Колю, и через полгода удочерили. В детском доме мне плохо вроде бы не было, если не считать «доброй» нянечки, пугавшей бабайкой, и некоторых воспитательниц. Вроде бы ерунда, но ведь успокоить-то некому. Помню Новый год в детском доме и салют над городом в окне, помню, как ходили в театр на «Дюймовочку» и потом артисты в фойе с нами общались. Помню, как уже приемная мама принесла мне в детский дом пупса и ему мои товарищи тут же оторвали руки-ноги. Помню, как меня забирали из детского дома, а я не хотела уходить, потому что девочка из другой группы обещала дать мне лоскутики. Мама мне сказала, что дома у них целый мешок лоскутиков. Воспитатели на прощание дали мне куклу, стоявшую на шкафу, и это меня поразило, потому что кукол нам играть не давали, они были только для интерьера.
Теперь, конечно, кажется странным, что со всеми этими воспоминаниями я не знала, что я приемная. Но в детстве приемные родители на все мои вопросы находили подходящие ответы, например: «Ты была в круглосуточном детском саду, а мы уезжали в командировку». Дети всему верят, и к таким ответам я относилась совершенно некритически и не задумывалась об этом долгие годы. Мне только казалось, что все дети, как Том Сойер, иногда считают себя подкидышами. В найденном мною письме не было сказано обо мне явно, и я еще пыталась себя убедить, что, может быть, все это неправда.
Я поехала к маминой сестре. Тетя отпираться не стала, сказала: «Ну и что ты рыдаешь? Могла бы там так и остаться». Я ответила: «Да все нормально, это нервное». Еще спросила: «Я помню мальчика Колю, с которым мы из окна выпали. Он что, мой брат?»
Тетя подтвердила и сказала, что при этом нашем «полете» он не разбился. И тут у меня начался детектив с поисками брата. Я не знала, где он, и мне казалось, что вот я выросла в нормальной семье, а он незнамо где — то ли в детском доме, то ли в доме инвалидов — и сейчас может быть в армии или еще где похуже. Я почти угадала: он тогда был в Чечне, братик у меня десантник.
Сначала я не знала ничего, помнила только свое старое имя и имя брата, да и то сомневалась. Решиться начать поиски было не так просто. Я даже позвонила по какому-то телефону доверия под предлогом, что они должны знать, где находится нужный мне дошкольный детский дом. Хотя по всему выходило, что мне в жизни крупно повезло, жила я более-менее благополучно, но все равно вдруг стало очень себя, «бедную-несчастную», жалко. В себя я приходила несколько месяцев. Все в жизни, что я считала само собой разумеющимся, вдруг оказалось большим подарком. Но, как человек взрослый, я себя успокаивала. Не пойму почему — еще было странное ощущение счастья и остроты жизни, но и боли одновременно. Было ощущение, что до этого я жила в скорлупе, а потом эту скорлупу или кожу содрали, и я стала видеть и чувствовать в десять раз острее. Я даже просто гладила своего кота и смеялась от радости. А полностью я душевно успокоилась и всю ситуацию приняла, только когда встретилась с братом.
А до этого — обычная психотерапия — я просто находила свободные уши и рассказывала о том, что меня так волновало. Уж не знаю, что тогда чувствовали слушавшие. И тут оказалось, что мои лучшие подруги в курсе, что я приемная. Не было это тайной и для многих одноклассников, школьных учителей, да и других людей, ведь мой папа был в городе человеком очень заметным и уважаемым. И никто за все эти годы ни слова не сказал!
Я ходила по разным детским домам и домам ребенка, во всякие районо, крайоно, к инспекторам. Почти нигде мне не отказали в помощи. Я узнала, какое у меня раньше было имя. Вот только для того, чтобы раскрыть данные об удочерении, потребовалось согласие моей мамы, так что жуткого для меня разговора избежать не удалось. К тому времени прошел уже год моих поисков. Мама мне рассказала, как меня забирали из детского дома, как папа заплакал, когда я, увидев его в первый раз, взяла его за руку и пошла с ним.
Я отставала в развитии на два года, и врачи советовали отдать меня в школу для отсталых. Но спасибо маме: взялась она за меня всерьез. В первом классе я еще училась на тройки, но школа — с медалью, институт — с красным дипломом, потом аспирантура, а сейчас мне понадобилось второе высшее. Ну и, конечно, неизбежные больницы: больная насквозь была — и желудок, и глаза, и сердце. К седьмому классу все вроде бы вылечили. С братом по части здоровья, оказывается, было так же: забыл дорогу в поликлинику в седьмом классе.
Мама в восторге от моих поисков родственников не была, но не возражала. В общем, через полтора года я нашла братика на другом конце страны. Родители брата, узнав от органов опеки, что, если они не против, я хотела бы с ним общаться, согласились. К его маме тогда пришел инспектор по охране прав детей. Она недельку подумала и попросила Колину жену рассказать ему про меня, но та сначала отказалась. Через неделю Коля сам у нее спросил: «Что происходит? Почему со мной дома никто не разговаривает? Я что, не родной?» Когда Марина ему объяснила, в чем дело, он очень обрадовался. «Я знал, что у меня сестра есть!» Колю усыновили в три-четыре года, но он всю жизнь что-то такое подозревал.
Нам мешает общаться огромное расстояние, так что пишем письма. Но с 1999 года мы четыре раза семьями ездили в гости: они к нам, мы — к ним.
Первый раз друг на друга смотрели с огромным удивлением, с восторгом находили общее. Интересно, что у нас похожие, «вредные» характеры и одинаковые пристрастия в еде: терпеть не можем рыбу и кока-колу. Трудно объяснить почему, но мы с ним очень счастливы, что нашли друг друга.
Интересно, что брат стал военным, как и его приемный отец, а я покушаюсь на кандидатскую степень, как мои родители. У нас обоих уже есть свои семья и по сыночку. Решите вы скрывать усыновление или нет — не уничтожайте всю информацию. Теперь уже мы с братом узнали о существовании нашей младшей сестренки Людмилы. Но ее удочерили в девять месяцев, и ничего узнать о ней мы не можем. Единственный шанс — если когда-нибудь она сама или ее родители начнут нас разыскивать и заглянут в базу данных передачи «Жди меня», интернет предоставляет прекрасные возможности для анонимности. Мне было бы достаточно знать, что у сестры в жизни все хорошо, и иметь ее фотографию. Ведь ее родители лучше знают, стоит ли ей рассказывать, что она приемная.
Про своих родителей я пыталась что-то узнать. Отец давно умер (если он отец, а то я его помню как «дядю Юру»). Хотя у меня и было его отчество, биологические родители зарегистрировали брак после моего рождения. Мать исчезла в неизвестном направлении, и в адресном бюро все данные уничтожили. У меня нет желания осуществлять какие-то усиленные поиски. Особо общаться с ней я бы не хотела. Но есть желание увидеть, что-то узнать. Сейчас, глядя на моего сыночка, на это счастье до замирания сердца, я не могу понять: как можно пропить троих детей? Я пытаюсь. Она была младше меня, но не такая уж молодая-глупая. В опеке сказали, что она не пыталась увидеться со мной в детском доме и что-то обо мне узнать. Я и искала-то ее, чтобы спросить, нет ли у меня еще брошенных братьев и сестер. Ведь я старшая и, может, могла бы им помочь.
Не понимаю, когда дети, узнав, что они приемные, обращают свою обиду и боль на вырастивших их родителей. Могу объяснить это только подростковым эгоизмом. Я, наоборот, стала лучше понимать свою маму и чувствую к ней только уважение и любовь. А побывав в детских домах, я поняла, насколько родители изменили мою судьбу.
И я очень благодарна судьбе, что у меня был именно этот папа, а не какой-то другой. Мне его очень не хватает. Отношения у нас были замечательные. Я «папенькина дочка», и сейчас особенно страдаю, что он слишком рано умер и не увидел внука. В каком бы восторге он был от него! Да и внук от такого деда — тоже.
И теперь я могу сказать, что стала более счастливой, даже нахожу преимущества в том, что я приемная. Я думаю, что мне легче будет воспитать у моего ребенка нормальное отношение к усыновлению и легче будет убедить будущего приемного ребенка, что «все в порядке» («Посмотри на меня!«).
Я хочу сказать: хорошо, что я узнала. Это очень важный факт в моей жизни. «У тебя картинка теперь сложилась», — объяснил мне один хороший человек. Наверное, к лучшему, что я узнала об этом в 21 год — не рано и не поздно. Если бы это случилось в 13 лет, вполне возможно, что у меня хватило бы глупости сильно потрепать нервы родителям. Мама говорит, что однажды в детстве я их обвинила: «Вот вы меня в детский дом сдали!» Не знаю, что было бы, если бы я все знала сразу. Может, появились бы какие-то комплексы. У нас в обществе не совсем здоровое отношение к усыновлению — куча всяких предрассудков. Приемные родители скрывают усыновление ребенка, часто стесняются и боятся — мол, если кто-то узнает, что ребенок приемный, то он пострадает от «общественного мнения».
Я разговаривала об этом с американцами у нас в университете. Они удивляются и говорят, что в США к приемным детям относятся абсолютно нормально, они ничем не отличаются от других. Похоже, в последнее время такое отношение очень медленно, но начинает приживаться и у нас. И чем больше в обществе будет не тайно усыновленных, тем скорее исчезнут глупые мифы и всем станет легче. А может, и детские дома наконец опустеют. Кого-то пугает, что усыновление становится «модным», какие-то идиоты не хотят отдавать больных детдомовцев на усыновление за границу (генофонд!). Да пусть будет модным! Лишь бы у этих детей появился шанс. Я уже давно думаю об усыновлении ребенка: хочется кому-то помочь. Раньше для меня главным был вопрос, как полюбить ребенка. Я знаю, что самое важное для ребенка — чтобы его любили и принимали. Когда рожаешь сама, можно положиться на природу. Вот теперь я родила сама, и стало понятнее, что такое мамы и что такое дети.
Я уверена, что мы с мужем возьмем ребенка. И, наверное, не пойдем по самому легкому пути, взяв грудничка, — ведь у детей постарше шансы на усыновление значительно ниже. Родителям, усыновившим ребенка, я желаю любить, понимать и принимать его, не думая изначально, что ребенок «неправильный» и его надо переделывать. Детям, узнавшим о своем усыновлении, я желаю очень любить и беречь своих родителей.
Марина, Владивосток
Письмо опубликовано в газете «АУ! Родители» за август 2005 года
